Центр гендерных исследований существует в ЕГУ почти двадцать лет. Благодаря ему была открыта специализация «Гендерные исследования» в рамках магистерской программы «Культурные исследования», ее выпускницами и выпускниками стали многие исследовательницы и исследователи в области социологии гендера. Сегодня Е. Гапова является доцентом кафедры социологии Университета Западного Мичигана (США). В ЕГУ она читает курс социологии пола для магистрантов.
В октябре 1997 года в Минске Вы основали Центр гендерных исследований ЕГУ. Расскажите, как Вам удалось реализовать эту идею?
Ответ следует начать с более общего момента. 90-е годы были временем огромного социального сдвига, а это обостряет социальную чувствительность. Ты начинаешь воспринимать какие-то вещи иначе. В этом контексте происходил поворот к осмыслению тех аспектов идентичности и устройства социальной жизни, о которых прежде нельзя было говорить — просто потому, что считалось, что проблем таких нет. В то время я была доцентом Белорусского государственного университета, но начала заниматься гендерной темой, и пришла к академику Анатолию Михайлову, с которым не была лично знакома, можно сказать, «с улицы», с идеей создания центра гендерных исследований. Он сказал, что идея хорошая, но мы можем реализовать ее только в таком случае, если есть поддержка, т.к. ЕГУ не получает ни одного рубля от государства. В течение года я её нашла: Фонд Макартуров выделил нам институциональный грант сроком на три года, потом он был продлен.
Мы были не единственными на постсоветском пространстве: в это же время создавались Центры гендерных исследований в Харькове, в Санкт-Петербурге (при участии Анны Тёмкиной и Елены Здравомысловой), в Москве он возник еще раньше, но при Академии Наук, были попытки создать такую структуру в Казахстане. Несмотря на появление новых государственных границ, мы ощущали себя в одном академическим поле. Эти центры создавали исследовательницы приблизительно одного поколения, которые ощущали какое-то напряжение, связанное с женской субъектностью. Например, мы были уже защитившимися исследовательницами, однако образ женщины — и это все время педалировалось как в медиа, так и в научных текстах — связывался с эмоциональностью, нелогичностью, неспособностью к абстракции. Получался какой-то странный зазор между исследовательской и человеческой сторонами, однако у нас не было словаря для его описания, соответствующих концептов для его осмысления. То есть существовали экзистенциальные вопросы, которые в советской науке задавать было нельзя, а тут происходит демократизация, появляется возможность свободной дискуссии.
На Западе гендерная теория уже существовала, собственно, сначала идеи брались именно оттуда. Казалось очень важным переводить «основополагающие тексты», чтобы создать концептуальные основания этого поля, а в то же время, было важно сказать все это по-русски или на национальных языках постсоветских государств.
В 2000 году мы с Альмирой Усмановой издали «Антологию гендерной теории»; к сожалению, тираж распродался в России и до Минска дошло очень мало, а за его пределы вообще ничего. В этой антологии мы опубликовали переводы текстов Гейл Рубин, Анджелы Дэвис, Нэнси Чодороу, Лауры Мальви. Тогда же начали читать первые курсы, сначала буквально «ощупью», ведь все впервые. Я сделала курс по социологии пола. В 2000 году мы создали магистерскую программу со специализацией «Гендерные исследования». Все люди, которые сегодня в Беларуси профессионально пишут про гендер, прошли гендерную магистратуру ЕГУ. Впоследствии ее первые выпускницы уже читали курсы у нас в программе, а потом и на бакалавриате. Но в Беларуси нет научной площадки для гендерных исследований, да и для многих других, очевидно, и сейчас мои младшие коллеги защитились или пишут докторские работы за границей. Но мы сохранились как коллектив и как часть ЕГУ и продолжаем быть вместе. Я очень рада, что есть кому передать дело. Сейчас действующей директоркой ЦГИ является Ольга Сасункевич, когда-то наша выпускница, а теперь доктор наук, получившая степень в Германии.
Чем белорусский и постсоветский феминизм отличается от западного?
Западный феминизм второй волны возникал 40 лет назад в ситуации, которую характеризуют два аспекта. Во-первых, в тот момент происходила общая демократизация западного общества, шла борьба за гражданские права, за равенство чернокожих, начались протесты против вьетнамской войны и в этом контексте — против западного империализма. Демократизация всегда способствует появлению социальных движений: в политологии это называется появлением структуры возможностей. Во-вторых, положение западных женщин было действительно таким, которое трудно сейчас представить. Например, Колумбийский университет начал принимать женщин только в 1981 году. В некоторых странах женщины не могли открыть банковский счёт без согласия мужа или должны были уходить с работы при выходе замуж. То есть гендерное неравенство было материально, очевидно и несправедливо. В этих условиях формировалась волна феминистской критики, которая в значительной степени была направлена на достижение признания женской человеческой субъектности, на проговаривание особого женского опыта.
Постсоветская ситуация в целом иная. Есть общее, но контекст другой. В позднем СССР была попытка говорить о гендере, но эти женщины — они делали самиздатовский журнал «Мария» — были выдворены из страны. Постсоветское феминистское движение в 90-х начало читать западные тексты и перенимать западную повестку, что, с одной стороны, хорошо, потому что мы осваивали новый словарь, он уже был, уже многое было сделано. Был разработан сам концепт: гендер — это не группы людей, а правила социального взаимодействия между мужчинами и женщинами. Т.е. речь идет о структуре общества.
С другой стороны, мы находились в абсолютно другом контексте. В советское время считалось, что женский вопрос в целом решен, потому что была марксистская постановка вопроса, что гендерное угнетение есть результат классового угнетения. А сейчас классов нет, все получили образование, женщины находятся в составе рынка труда, экономически в состоянии себя содержать. При этом большой пласт женского опыта, опыта различия, не проговаривался, и когда в 90-е годы мы начали об этом говорить, это происходило не в контексте уменьшения неравенства, как было на Западе в 70-е, а, наоборот, в контексте появления экономического разделения и многого другого. Но мы использовали западные схемы анализа, которые уже существовали, прилагая их к другому контексту. Сейчас же появляются тексты, которые написаны по-другому.
В западном феминизме как практике сопротивления одной из ключевых считается проблема насилия. И эта повестка у нас тоже подхвачена, так как проблема существует. При этом в Штатах, например, не существует оплачиваемого отпуска по уходу за ребёнком (он бывает, но на законодательном уровне его нет). Американское концепция гендерного равенства исходит из идеи, что женщина — такая же, как мужчина, равна ему, а потому ей не положены льготы. Наша же система строилась на том, что женщина — это мать, а потому ей нужна поддержка. Она и правда временами нужна, но женщина не только мать, а при таком подходе у нее нет субъектности за пределами материнства. Это называется проблема равенства и различия. Как ее разрешить?
Я писала об этом в статье о деле Светлане Бахминой, арестованной в связи с делом М. Ходорковского, т..к она была членом Совета директоров Юкоса. Ее приговорили к 6 годам, у неё было 2 ребёнка, и через три года ей дали «отпуск» для подготовки апелляции. Т..е отпустили домой на две недели, и в это время она забеременела третьим ребёнком. В наследство от Советского Союза в российском УК осталась статья, которая говорит, что если женщина, у которой есть маленькие дети, совершила ненасильственное преступление и отсидела более половины срока, она может быть отпущена. Поднялась огромная волна за её освобождение, и в этой дискуссии столкнулись два подхода: равенство и различие. Когда я стала это обдумывать и интересоваться мнением своих американских коллег, они были удивлены. В их кодексе такого положения нет, там совершенно другой подход.
Как бы вы охарактеризовали сегодняшнюю ситуацию в Беларуси в отношении гендерной чувствительности?
С одной стороны, об этом говорят. Есть городские элиты, в среде которых эта тема обдумывается и озвучивается. Например, недавняя книга Альгерда Бахаревича «Белая муха, забойца мужчын» — это текст, непосредственно порожденный феминистский традицией. «Возера радасці» Виктора Мартиновича — это другой жанр, но попытка проговаривания женского опыта. Появилось поколение белорусских литераторок, которые пишут об этом: Ольга Гапеева, она училась в нашей магистратуре; Юлия Тимофеева, Оксана Данильчик, Марийка Мартисевич, Ева Вежнавец. Вообще же о гендере стали говорить и писать многие из тех, кто десять лет назад «ничего такого» вокруг не видели. Но это городские элиты, довольно молодые.
Когда же выходишь за рамки определенных площадок, понимаешь, что там «все по-другому». Например, читаю в новостях, что 10-16 октября 2016 года в Беларуси объявлена «неделя без абортов». Судя по всему, это решение принимал какой-то чиновник — или чиновница — даже, возможно, не очень крупный, но как это может быть вообще? Как такие решения могут приниматься чиновниками?
Расскажите о Вашей новой книге «Классы наций: феминистская критика нациестроительства»?
Эта книга только что вышла в московском издательстве «Новое литературное обозрение». Это сборник текстов, некоторые публиковались раньше. Что-то публиковалось на английском языке, и я их переводила для «другого читателя». Мне кажется, что эти тексты имеют объяснительное и, возможно, политическое значение. Сборник составлен так, чтобы получилось целостное высказывание. Оно сосредоточено на трех концептах: пол (или гендер), нация, т.к. в нашей части света происходит процесс создания национальных государств и много чего интересного внутри этого процесса; и класс, т.к. параллельно (или даже прежде всего) у нас происходит классообразование, только классы в постиндустриальном обществе выстраиваются по-другому. Я пытаюсь понять, как это все взаимодействует.
Каково Ваше мнение о творчестве Светланы Алексиевич?
Про тексты Светланы Алексиевич я думала несколько лет, пытаясь понять, что она делает. Про концепцию авторства, про «человеческие документы», но более всего — что она вообще говорит своими книгами. Об Алексиевич было принято писать как о «честном советском писателе». Была когда-то такая категория. А она ведь совершенно другое, она делает революционные вещи. И прочтя «Время секонд хэнд», в которой главной темой является «достоинство», я написала статью о ней. Вообще же весь ее цикл «о красном человеке» — она пишет о поисках смысла советским и постсоветским человеком, который пытается осмыслить безмерное страдание. Начиная с 60-х годов общество пытается ответить на вопрос, какова наша цель. Чернобыль, Афганистан — есть ли смысл в страдании в принципе? Это вечный вопрос. Его когда-то задали греки, и с тех пор он не уходит из нашей жизни. Эта статья вышла в «Неприкосновенном запасе» в январе 2015 года, а в октябре было объявлено о присуждении С. Алексиевич Нобелевской премии.
В Университете Западного Мичигана Вы читаете курс по социологии киберпространства (“Cyberia”). Помог ли интернет в искоренении социальных неравенств и дискриминации или он стал новым гетто?
Не то и не другое. Это квази-публичная сфера, место коммуникации и создания сообществ. Как любое социальное пространство, интернет структурирован; существует понятие digital inequality. Например, если посмотреть, кто обсуждает политические вопросы, а кто воспитание детей, то гендерное разделение будет заметным. Однако интернет позволяет какие-то темы вынести в публичное пространство и сделать видимыми, как, например, флэшмоб («#янебоюсьсказать»). Он начался в Украине, но распространился по всему русскоязычному (и белорусскоязычному тоже) сектору потому, что почва была уже подготовлена.
Чем отличается преподавание и обучение в американских университетах от европейских, например, от ЕГУ?
ЕГУ в то время, когда я работала только здесь, был особенным университетом, в нем происходило то, чего у меня в жизни больше не происходило никогда и нигде. Собрались люди, у которых горели глаза, и мы собирались и разговаривали. И в этих разговорах возникали важные вещи.
Университет Западного Мичигана — это большой исследовательский университет, ему более ста лет, имеющий установившуюся структуру.
Какими исследованиями Вы занимаетесь в данный момент? Готовите ли к публикации новые материалы?
Занимаюсь интернетом, формированием сообществ и сетей, в частности. Многие исследователи анализируют различные идеологии на основании того, что говорится в сети. Меня больше интересует, как члены сообщества узнают друг о друге и начинают что-то делать вместе вне интернета, т.е. каким образом происходит интеграция сообщества. За это время я многое узнала. Например, есть белорусская Википедия. Этим летом я брала интервью у людей, которые занимаются этим и увидела, что Беларусь слабо представлена в интернете, а там где представлена по-английски, часто это какая-то мифология неразвитой страны. Но вместе с тем, я увидела, что в Википедии действительно может участвовать каждый, это просто. Можно добавить цитату, сделать ссылку — то есть что-то исправить. Принести пусть маленькую, но пользу.
Спасибо за интервью.