На вопросы политики Чернобыля в Беларуси и перспективах строительства Белорусской АЭС в Островце отвечает руководитель Академического департамента социальных и политических наук Европейского гуманитарного университета (ЕГУ), доцент Андрей Степанов.
В этом году исполняется 30 лет с момента трагедии на Чернобыльской АЭС. В своей докторской диссертации Вы анализировали различные дискурсы обсуждения данной проблемы. К каким выводам вы пришли по итогам исследования?
Проведённое мною исследование касалось периода с 1986 по 2008 год, то есть с момента самой аварии до момента принятия решения о строительстве новой атомной электростанции в Беларуси. Я изначально видел некоторое противоречие в существовании последствий ядерной катастрофы и решением о строительстве новой АЭС. В процессе исследования становилось всё более понятно, что это не противоречие, а целенаправленная политическая стратегия власти. Мною были выявлены две различные дискурсивные коалиции, которые противостояли друг другу на поле Чернобыльской политики в Беларуси в различные периоды. Нарратив «преодоления» в большей степени был направлен на то, что последствия катастрофы нельзя ликвидировать, их можно преодолеть или минимизировать. Другой нарратив связан с тем, что катастрофа произошла не в Беларуси и её последствия более страшны для Украины, а период замалчивания информации и позднее переселение пострадавших имели отношение к периоду советской власти и не связаны с периодом белорусской независимости. Он вписывался в нарративные рамки «ликвидации», которые подразумевают возможность уничтожения всех последствий катастрофы и возрождения жизни на пострадавших территориях.
Эти два видения Чернобыльской катастрофы конкурировали между собой в разные периоды в истории Беларуси. Период 1986-1989 годов можно обозначить как период ликвидации последствий, замалчивания информации, отрицания рисков для населения. В 1989-1991 годах благодаря экспедициям в Припять были обнаружены первые последствия этой катастрофы, затем мобилизировано население и обнародованы первые документы. Этот период связан с такими именами, как Тамара Белоокая, Алесь Адамович, Василий Нестренко, Иван Никитчеко, Василий Яковенко многие другие, которые сделали проблему Чернобыля публичной. Здесь формируется дискурс «преодоления», за чем последовала минимизация последствий, срочное переселение пострадавшего населения, оказание медицинской помощи, появления «чернобыльских» социальных групп, предоставления им социальных льгот, возникновение большого количества НГО, оказвающих помощь по оздоровлению. Этот период продолжался до 1994-1996 года, после чего перелом связан со сменой политического режима и появлением авторитарных практик. Наблюдается столкновение двух конкурирующих политических взглядов не только в сфере Чернобыльской политики, но и в сфере ядерной политики и рассмотрения вариантов строительства АЭС в Беларуси в середине 90-х. Затем следует откат Чернобыльской политики в сторону реабилитации пострадавших территорий. Вся политика до 2008 года постепенно подводит к тому, что раз Чернобыль не опасен, соответственно, не опасно строительство новой станции. Это долгосрочная стратегия власти, приведшая к тому, что сейчас мы наблюдаем успешное строительство этого объекта.
По Вашему мнению, продолжается ли сегодня конфликт официального дискурса «ликвидации» с независимым дискурсом «преодоления» последствий аварии?
Нет или в наименьшем своём проявлении. Это связано с тем, что сама политическая полемика смещается из поля Чернобыльской политики в поле атомной политики. Например, вся протестная риторика последних «Чернобыльских шляхов» строится вокруг новой АЭС и в меньшей степени вокруг Чернобыля. За счёт политики, которая проводилась последние 20 лет, была утрачена прямая связь между Чернобылем и новой станцией. Это видно на примере конкретных институциональных изменений. Например, Госкомчернобыль, который долгое время занимался политикой ликвидации, был преобразован. В тоже время образовывется Департамент по атомной энергетике. Так происходит замещение.
Что касается загрязнённых территорий, то ранее существовало три зоны, которые в зависимости от загрязнения имели различный режим доступа, проживания, контроля. Сейчас количество этих зон сократилось до двух, как и количество загрязненных территорий, хотя период полураспада радиоактивных элементов, выпавших после катастрофы на ЧАЭС, более 30 лет. . Политика преследует цель уменьшения присутствия Чернобыля в Беларуси, следовательно, уменьшаются и территории. То же самое происходит с социальной категорией «чернобыльцев»: они теряют свои льготы, их становится меньше, их статус уже не так значим и заметен в социальной структуре. Группа «переселенцев» уже тоже не является таковой. Произошла смена поколения, в результате чего сменился уровень передачи социальной памяти. Если мы берём все эти показатели вместе, мы видим, что Чернобыля словно и не было в Беларуси.
Если называть Чернобыль областью борьбы за символическое значение, то можно сказать, что официальный дискурс победил. 26 апреля в ведущих государственных газетах от «СБ-Беларусь сегодня» до «Звязды» будет преобладать дискурс «новой жизни» после Чернобыля.
Существует ли устная память о Чернобыле?
Да, меня очень интересует вопрос политики памяти о Чернобыльской катастрофе и отсутствия социальных институтов памяти даже среди пострадавшего населения. Отсутствует передача новому поколению воспоминаний о том, что было до, во время и после Чернобыля, что повлияло на историю семьи, почему она, например, оказалась здесь и была переселена. Сложно сказать, с чем связана такая тенденция. Устной историей Чернобыля занимается сейчас Архив устной истории, на недавней конференции они представляли первые данные проведенных интервью с ликвидаторами, переселенцами и жителями пострадавших территориях. У меня сложилось впечатления, что для данных респондентов Чернобыль остался или остается в прошлом.
Вы говорите, что в Беларуси Чернобыль закончился с принятием решения о строительстве новой АЭС. Неужели последствия аварии так и не смогли заставить белорусские власти переосмыслить риски и последствия, связанные с ядерной энергетикой?
Эти последствия, в том числе влияние малых доз радиации, нужно связать напрямую с атомной энергетикой. Необходимо проводить масштабные исследования и обладать материальными и моральными ресурсами, чтобы заявить о подобной связи.
Почему тема Чернобыля была сдвинута на второй план?
К этой теме очень сложно подойти, подобрать инструментарий, чтобы развернуть эту проблему в социальном контексте. Цифры о заболеваемости есть, но они фрагментарны и не всегда доступны, кроме того, имеют отношения к разным группам населения. К тому же найти взаимосвязь между этими данными и последствиями катастрофы – очень сложно. Это исследования государственного масштаба.
Как поднималась Чернобыльская тема в политической полемике в Литве? Можно ли утверждать, что общественное мнение формируется доминирующим политическим дискурсом?
Литовский случай несколько иной. На последнем референдуме в 2012 г. по поводу строительства новой АЭС в Литве Чернобыль и Фукусима шли в одном ассоциативном ряду. Но в 2008 г. при первом референдуме о закрытии Игналинской АЭС, который не состоялся из-за низкой явки, литовцы проголосовали бы за сохранение АЭС. Закрытие Игналинской АЭС пришлось на период политической полемики в Литве о стоимости электроэнергии после закрытия, за чем последовала конкретная реакция общественного мнения. В 2012 г. политическое поле в Литве было обозначено противодействием между сторонниками и противниками атомной энергии. Также проявлялся новый дискурс высвобождения от энергозависимости. Это совершенно другой нарратив, за которым последовало уже иное общественное мнение. Тут наблюдаются те же пересечения общественного мнения и политических решений, что и в Беларуси, но их результаты используются иначе.
Мы находимся в Вильнюсе, где существует определённое беспокойство в отношении уже начавшей строиться в непосредственной близости к литовской границе Белорусской АЭС в Островце. Какие аргументы приводятся литовской стороной против строительства?
В первую очередь, это географическая близость. Согласно Конвенции ЭСПО, близлежащие страны должны быть уведомлены о технологическом проекте атомного строительства. Можно понять озабоченность литовских властей, так как потенциальная угроза есть на любой АЭС. С другой стороны, необходимо понимать, что строительство Белорусской АЭС – это появление нового источника энергии на пространстве, где этой энергии не хватает. И перед литовским государством может возникнуть дилемма, закупать ли дешёвую энергию у белорусского государства после строительства АЭС, либо же ориентироваться на принятую энергетическую политику. Литовские власти видят эту дилемму и пытаются заранее её решить путём противодействия строительству Белорусской АЭС. И третий момент, безусловно, связан с политикой. Станция строится по российским технологиям, за российские средства, будет работать на российском топливе на территории Беларуси с недемократическим режимом. Политический режим и его лидер не совсем предсказуемы, и неизвестно, как будет использоваться будущая АЭС в отношениях с другими странами, как в политическом, так и в символическом значениях.
Официальные белорусские медиа настаивают на экономической выгоде проекта строительства АЭС. Но так ли это?
Экономическая обоснованность несколько притянута за уши. Государство, имеющее такой внешний долг, не может себе позволить приобретать и внедрять новую дорогостоющую технологию. Это вызов белорусской экономической системе, с которой она едва справилась бы. Экономическая выгода может появиться через 20-25 лет эксплуатации.
Новые рабочие места появляются, как и на любом новом производстве, но у нас нет специалистов по управлению атомной станцией. И необходимо время для их обучения и образования. А пока там российские эксперты.
Атомная станция в Беларуси – это исключительно политический проект. Экономическая обоснованность и энергетическая безопасность, экспорт энергии – всё подстраивается. Был объявлен символический конкурс на строительство АЭС, на который подавались и американский, и французский, и японский проекты. Но был сделан политический выбор, потому что за технологией стоит определённая технологическая культура, трансфер знания, иностранные специалисты, приносящие с собой не только образовательное, но и культурно-политическое влияние.
В Европе наметилась тенденция отказа от ядерной энергетики. Число представителей «зелёных» партий в Европарламенте постоянно растёт. Можно ли утверждать, что и в Восточно-Европейском регионе произойдёт полный отказ от ядерных разработок?
Безусловно, за использованием атомной энергии в мирных целях всегда стоял лозунг об безопасности и и дешевизне. Но, например, после раскрытия возможного теракта на АЭС в Бельгии безопасность «мирного атома» тоже косвенно поставлена под вопрос. Это не дешёвая экологичная безопасная энергия, а крайне опасная неконтролируемая по своим последствиям угроза . Когда происходят такие сдвиги, сложно оставаться нейтральным по отношению к ядерной энегетике и также сложно предположить, как будут себя вести определённые политические группы по отношению к развитию атомной энергетики .
Пример Германии отличается давним экологическим движением «зелёных». Кроме того, за время влияния «зеленых» в немецком политическом пространстве ядерной энергетике предоставлены чёткие и обоснованные альтернативы. Когда чёткой альтернативы ядерной энергетике нет, нет и возможности выбора.
Спасибо за интервью.