Тем не менее, для многих в Беларуси понятие «урбанистика» остаётся тривиальным синонимом архитектуры. Сергей Любимов, доктор социологии и доцент Департамента медиа Европейского гуманитарного университета (ЕГУ), рассказывает о том, чем критическая урбанистика отличается от привычного знания о городе и насколько глобальные процессы актуальны в Беларуси.
– Сергей, вы закончили программу «Культурные исследования» ЕГУ, получили докторскую степень по социологии Польской академии наук, стажировались в Bauhaus Dessau. Расскажите, что послужило отправной точкой для развития вашего интереса к критическим городским исследованиям?
– Ключевым словом здесь является «критический». В ЕГУ минского периода одним из основных направлений интеллектуальной работы была критическая теория. Владимир Фурс разрабатывал концептуальные схемы осмысления Беларуси в глобальной ситуации. Другое направление развития критической теории – работа Андрея Горных, который в большей степени занимается исследованием культурных артефактов инструментами критической теории. Именно в таком интеллектуальном контексте у меня начал формироваться интерес к пространству и городу. После референдума 2004 г. и закрытия ЕГУ в Минске я и некоторые мои коллеги начали задавать вопросы, каким образом не история и время, а география и пространство определяют социальные процессы в отдельном обществе и его связи с другими обществами. Этот интерес долгое время потом направлял и оформлял мои более конкретные вопросы, которые я ставил в разных исследовательских и прикладных проектах. Мой переезд в Польшу произошёл несколько месяцев после вступления Польши в Евросоюз и появления «ЕС-25». В публичной сфере можно было видеть много новых ожиданий, проекций, и я решил связать свою долгосрочную исследовательскую работу как раз с вопросом о том, как Евросоюз влияет на повседневность, а конкретнее – насколько расширение ЕС в 2004 г. это в том числе и трансформация городской среды.
– И это была тема вашей диссертации?
– Я работал в русле большой дискуссии о том, как понимать феномен географического масштаба в ситуации глобализации начиная с конца 70-х – начала 80-х годов. В социальной теории и географии наблюдалось два основных течения: были аргументы, что национальный масштаб и национальное государство – уже не ключевая арена для регулирования социального процесса, так как появляются новые над- или даже вне-национальные арены. Контраргументом было утверждение, что всё равно национальные рамки остаются центральным масштабом власти и накопления, который функционирует иначе. Децентрализация и фрагментация – это не ослабление государства, но усиление в новых сложных условиях. Я пытался работать теоретически и концептуально с этими дискуссиями, но в эмпирическом плане рассматривал не метрополии или глобальные города, как это обычно делалось в таких дискуссиях, а периферийные города, на новых внешних и внутренних границах Евросоюза.
– Не могли бы вы рассказать о наиболее интересных проектах, в которых вам довелось принять участие?
– В 2004 г. многие пытались воображать и проектировать будущее объединённой Европы и роли пограничных территорий в этом будущем. Очень популярной была идея [лауреата Нобелевской премии по литературе — ЕГУ] Чеслава Милоша о том, что пограничные зоны становятся новыми центрами, «соединяющей тканью» Европы. Мой интерес к пограничным территориям представлял собой попытку определить реальные движущие силы, закономерности и форматы объединения в городском масштабе. Именно тогда немецкий Гёрлиц и польский Згожелец, разделённые границей после Второй Мировой войны, готовили и отправили совместную заявку на получение статуса Европейской столицы культуры на 2010 год. Их слоганом было «From the middle of nowhere to the heart of Europe».
– Насколько интеграция Гёрлица и Згожельца была успешной?
– Она была менее очевидной, чем предполагалось и воображалось. Спущенные сверху элитарные проекты нового общего центра города, общих культурных пространств не были реализованы из-за различных интересов немецкой и польской сторон. Общим центром города становились скорее потребительские анклавы, другие неочевидные пространства, возникающие в результате совпадения мотиваций людей с разных сторон границы. В целом интеграция ЕС-25 была скорее фрагментацией, имеющей сплачивающую функцию – как бы парадоксально это не звучало. Социолог Вольфганг Штрек тогда писал, что децентрализация и фрагментация государства в целом неизбежна, и что государства Европы должны переходить к модели соревновательной солидарности. О фрагментации и соревновании как функциях сплочения можно говорить и с индивидуальной перспективы, и с перспективы географических единиц – городов и регионов.
Позднее в Bauhaus Dessau я работал в исследовательском проекте о влиянии программы «Европейская столица культуры» на городскую среду, на то, как она меняет само понимание европейского города. Отправляясь туда, я ожидал, что это будет еще одна возможность работать над своей диссертацией, но в итоге я не работал с Гёрлицем и Згожельцем. Мы с коллегами исследовали Люксембург, который был Европейской столицей культуры в 2007 г. Это было очень оптимистическое космополитичное время, и программа Люксембурга была разделена с соседними регионами Германии, Франции и Бельгии. То есть столицей был не город Люксембург, но Grande Region, включающий территории четырех стран с 11 миллионами населения. Мы исследовали, насколько обоснован такой масштаб и как такой проект меняет понимание европейского города. Мы обнаружили, что больше половины работающих в городе Люксембурге живут за его границей – на приграничных территориях Германии, Бельгии или Франции. После подписания Шенгенского соглашения в 1985 г. вокруг границ Люксембурга на юге страны сформировался 30-километровый пояс спальных районов города Люксембурга. В прикладном плане мы аргументировали, что город Люксембург и этот 30-километровый пояс, а не целый Grande Region — это более приемлемый масштаб программы, реально существующая городская единица на территории четырех государств. В концептуальном плане, используя результаты качественных и количественных исследований, мы делали карты, объясняющие, как изменение природы границ в этом регионе приводит к бóльшей географической фрагментации и появлению новых типов географических единиц.
– Расскажите, какими исследованиями вы занимаетесь в данный момент?
– С одной стороны я до сих пор продолжаю писать о пограничных городах, публиковать части своей диссертации. С другой стороны в последние годы меня и моих коллег в ЕГУ интересует вопрос увеличения популярности урбаниcтики как исследовательской парадигмы, и урбанистики как активного отношения к городской среде. Очевидно, что городская среда всё чаще и чаще становится центральной темой для дискуссий и ключевой ареной, в отношении которой мы представляем будущее («креативный город», «умный город» и т.д.). Если посмотреть на тенденции последних 10 лет, мы увидим, что знание о том, как функционируют города, популяризируется, становится достоянием широких масс. С другой стороны, появляется всё больше политических движений, которые выстраивают свою повестку исходя из того, как должны функционировать города и использоваться городские ресурсы. Мэйнстримные политические партийные начинают присваивать эту повестку, появляется новый тип политического популизма.
Я думаю, можно работать с формулой, что после Второй мировой войны европейская национальная политика была демократической, а городская – технократичной. Сегодня мы движемся к обратной ситуации. Многие политологи говорят о технократизме в национальной политике, когда при смене правительства не меняется политическая стратегия, определяемая наднациональными институтами и макро-ситуацией. В этом отношении, городская среда часто начинает предоставлять всё больше контекстов и инструментов для демократической политики. И здесь могут возникать очень интересные фундаментальные вопросы – какой тип индивидов и какой тип сообществ эта ситуация создает.
– Является ли это наиболее трендовой темой в современных городских исследованиях?
– Сегодня есть ряд тенденций. В южной Европе это исследования попыток строить сообщества для выживания в кризисной ситуации, отстаивать свои интересы и бороться за ресурсы на городском уровне и даже на уровне отдельных районов. В южной Европе многие протесты вырастают из попыток приватизации городской инфраструктуры. Например, попытки приватизации городской системы водоснабжения в Греции провоцируют новые типы активизма, новый тип политических аргументов. Как мы видим, факт популяризации знаний о городе имеет очень драматичные предпосылки. В этой же ситуации также можно говорить, что популярной становится «южная» городская теория, обращение к опыту африканских или азиатских городов.
– Насколько это применимо к европейской ситуации?
– С одной стороны, это критика европоцентризма, с другой – показывает, что многие практики управления в городском пространстве, могут сначала тестироваться в третьем мире. Так существует много дискуссий о новых форматах коммодификации ресурсов, о внедрении «умных» счётчиков для оплаты за воду или электричество до их фактического использования. Точно также многие практики надзора могут сначала тестироваться в странах третьего мира. А для того, чтобы изучать, что происходит у нас, необходимо обратиться к тому, что уже произошло в других регионах.
– Всегда ли это теоретическая работа или в ней есть прикладное измерение?
– Ответ зависит от того, что считать прикладным. Если смотреть на примеры реализованных исследовательских проектов, о которых я говорил, там есть и прикладное и чисто теоретическое измерения. В целом я бы говорил скорее о типах адресатов, которых может затрагивать и менять конкретное исследование либо интеллектуальная работа, а не об оппозиции прикладное-теоретическое.
– Вы являетесь со-основателем Лаборатории критического урбанизма, а также преподаёте на специализации «Критические городские исследования» магистерской программы «Культурные исследования» ЕГУ. Какие проекты осуществляются Лабораторией?
– Лаборатория – это платформа, не постоянно функционирующая институция, объединяющая людей для работы в русле городских исследований и реализации образовательных, исследовательских, издательских, художественных проектов и на базе ЕГУ и во внешних контекстах. В последнее время мы пытаемся интегрировать работу с интересующими нас вопросами в формате стратегических исследований ЕС, например, проект Horizon 2020. В прошлом году мы проводили конференцию с целью создания международного консорциума исследователей для работы с вопросом о фундаментальных следствиях популяризации урбанизма и городских исследований. Также в последнее время в форматах конференции и образовательной летней школы работали с городом Висагинасом как типичным примером трансформации многофункционального города в новых условиях, и готовим новые проекты там же. Благодаря доценту DAAD Феликсу Аккерману в проектах, связанных с Висагинасом, мы сотрудничаем с немецкими коллегами, что позволяет сопоставлять трансформации такого типа городов в восточной Германии и Литве. С прицелом на то, что это знание будет полезно и для лучшего понимания белорусской трансформации.
– Критические городские исследования представляют собой междисциплинарную среду. Скажите, на пограничье каких наук существуют городские исследования? Какие навыки необходимы урбанисту?
– Существуют разные традиции, и в каких-то ситуациях даже дизайнер малых форм может назвать себя критическим урбанистом. Мы стараемся работать с большими теоретическими вопросами социальной географии и заземлять их в конкретных проектах. Такая чувствительность – это важный момент для нас. К примеру, один из наших коллег – Миодраг Куч – работает в широко известном Центре искусств и урбанистики в Берлине. Среди нас его в большей степени можно назвать традиционным урбанистом. Он имеет образование архитектора, но последние 5-6 лет делает проекты, находящиеся на стыке искусства, исследований, дизайна, активизма и даже социальной работы. Сейчас в условиях целого ряда кризисов такой тип практики будет всё больше и больше востребован. В целом это очень интересная ситуация для урбанистов, так как принципы функционирования европейских городов, скорее всего, будут сильно меняться. А его работа с городскими сообществами показывает, как государство может работать локально при помощи людей, у которых есть навыки и дизайна, и искусства, и активизма, и социальной работы. Такой тип практики становится не просто популярным, он становится востребованным, потому что очень многие аспекты уже не регулируются генеральным планом. Необходима бóльшая чувствительность на месте. И для её развития необходимо хорошее понимание каузальности, причинности процессов в городском масштабе. Тенденции каждой локальности нужно уметь реконструировать, исходя из более широкого контекста в терминах социальной географии и масштабной динамики.
– И о Беларуси. Способны ли белорусы критически воспринимать свои города? Насколько Беларусь в контексте глобальных дискуссий о городских проблемах?
– Я думаю, что Беларусь не совсем находится в контексте. Если смотреть на глобализацию как на определенный режим социальной географии, то Беларусь существует в другой формации. Если говорить с точки зрения социальной географии, то Беларусь – это действительно анклав государственного социализма. Здесь сама логика организации пространства соответствует гегелевской логике экспрессивной причинности, когда части целого выражают всё целое, т.е. города выражают государственный этос. Однако с кризисом существует большая вероятность того, что местоположение каждого отдельного города Беларуси обретет новый тип причинности, станет определяться не только процессами государственного масштаба, но многомасштабными процессами и тенденциями. В такой ситуации находится Висагинас.
Тем не менее, само знание о городе действительно становится широко доступным, и популяризация урбанистики как особого знания и урбанизма как особого отношения к городской среде в Беларуси очевидна. В этом смысле я бы не стал отделять Беларусь от глобального контекста. Кроме того можно ожидать, что когда национальная политика много лет технократична, возникают попытки проецировать демократические практики и ценности на городскую, а не национальную политику. Таким образом, борьба за право белорусских граждан на город чаще всего обосновывается более общей, но менее достижимой целью приблизиться к стандартам, которые считаются универсальными или европейскими. Граждане заявляют о своём праве на комфортный европейский город. И город становится тем контекстом, где воображается европеизация Беларуси. Но происходит это скорее в сфере потребления и комфорта.
– Каким образом необходимо развивать критическое отношение к пространствам, в которых мы живём, и повышать культуру участия?
– Такие вещи не стоит навязывать искусственно, они будут появляться сами по себе по мере усложнения ситуации. Активизм появляется там, где появляются проблемы у генерального плана. Когда растет несопоставимость генерального плана и социального процесса, если есть культура участия появляются и начинают распространяться активистские практики. В Беларуси этого нет – генеральный план остаётся остовом городского развития.
– Неужели он настолько безупречен?
– Нет, он не безупречен, но городская политика в Беларуси остаётся централизованной, поэтому активистские практики касаются защиты прав граждан в каком-то конкретном случае, при реализации конкретного проекта. Сами практики землеиспользования в Минске не настолько сложны, чтобы городской активизм стал массовым феноменом. Если сравнить, скажем, Минск с Киевом, мы видим, что в Киеве практики землеиспользования гораздо сложнее, наблюдается гораздо больше противоречий, поэтому и активизма там больше.
Пока такие инициативы, как Минская урбанистическая платформа – это площадка для дискуссий, как город должен развиваться. Каким образом функционируют белорусские города? Насколько у пространства есть потенциал для изменения белорусской ситуации? Я думаю, подобные активистские проекты в Минске и пытаются ответить на эти вопросы. Они являются нужными и важными, потому что участвуют в создании и распространении новых типов знания о городе и позволяют людям из разных контекстов обсуждать те или иные явления на одном и том же языке. Их деятельность стоит приветствовать – эти молодые люди помещают белорусские города в общий контекст дискуссий.